Я читаю разнообразные рецензии на "Предел контроля", чтобы сверить собственные впечатления от его просмотра с впечатлениями других. Могу сказать точно - посмотрела его с интересом, кино не показалось мне ни скучным, ни нудным, ни неудачным. Хотя и гениальным этот фильм я бы тоже не назвала. Процитирую рецензию, которая в отчасти передает мои ощущения:
...Ближе к финалу, и во многом благодаря ему, установленный вроде бы внутренний контроль над фильмом исчезает полностью: как только герой Билла Мюррея вешает свой паричок на настольный череп и произносит важный монолог, чувствуешь себя круглым идиотом: пределы, о которых шла речь в фильме - это не пределы автора и его творчества (а метафорой творческого усилия и является, по сути дела, миссия главного героя), а пределы воображения. Твоего собственного — в первую очередь. Хорошенький прием, хоть и не очень честный: теперь тебе предлагают купить слона из множества важных смыслов. А ты лихорадочно соображаешь, какой интеллектуальной наличностью отбиться.небольшой фрагмент рецензии Пожалуй, здесь и скрывается парадоксальное величие этой картины, в котором захлебнулся Village Voice, сравнив "Предел контроля" с "Мертвецом", и ее же парадоксальное ничтожество, которое Роджер Эберт оценил в половинку (!) звезды. Когда великим режиссерам или нечего сказать или хочется сказать про все, лучший выход, который можно здесь найти — экранизировать дзенские коаны. Джармуш и его последний фильм сами превратились в такой коан. В плане содержания в "Пределах контроля" все в порядке: здесь целое море смыслов, которые, куда ни ткни, ветвятся, как фрактал в зависимости от того, насколько удачно удастся вам справиться с личными творческими ограничениями. Но в плане формы Джармуш достиг пределов контроля точно.ссылкаwww.i2n.ru/news/cultura/7692/Именно об этом я и думала, когда смотрела - смыслов столько, что они разбегаются в разные стороны, как тараканы. В результате в этом фильме увидеть можно практически все, что угодно. Первое, о чем я подумала, - это, конечно, о концепции смерти автора. "Reality is arbitrary" - эта фраза является лейтмотивом фильма. Кино (хорошее кино, естественно) - само по себе апофеоз не-случайности. В миссии главного героя, Одиночки, - также нет ничего случайного. Люди как таковые в фильме отсутствуют, есть символы-функции. Lone Man (I'm among no one) - главный герой, Guitar, рассуждающий о музыкальных инструментах, Blonde, высказывающая свои мысли о кино, Molecules, говорящая о науке, Driver, разъезжающий на машине с надписью "Жизнь ничего не стоит" и другие в таком же духе. В финале Lone Man душит American (sic!), который перед смертью с презрением отзывается о науке, кино, богеме и т.п. "Тот, кто считает себя выше других, - повторяют герои фильма, - должен отправиться на кладбище. Там он узнает, что такое жизнь (мир). Пригоршня грязи". Перед смертью American весьма прозрачно намекает: "Думаете, уничтожив меня, вы уничтожите контроль над этой искусственной реальностью?" Вот тут зритель не может не задуматься - какую же функцию уничтожает главный герой? Вернее, контроль над чем? Ассоциативные ряды многочисленны и многообразны - от политики до погружения в философские глубины. Но герои фильма несколько раз повторяют: "Everything is subjective". Всё субъективно. Любое понимание субъективно. Постмодерн, уничтожив автора, возвел в ранг творца читателя (или зрителя, неважно). "Предел контроля" - отличное поле для этой игры. И это я еще ни слова не сказала про литературные и кинематографические цитаты, которых здесь превеликое множество. Начинается фильм с пары строк из "Пьяного корабля" Рембо.
В целом, фильм считают неудачным.
Увы, рано или поздно это случается со всеми, и случай Джима Джармуша — еще довольно достойный пример угасания режиссерского потенциала. Границу провести легко — как только человек перестает действовать и начинает раздумывать о собственном творчестве и кладбище, тут ему и конец.ссылкаwww.timeout.ru/cinema/event/173430/Смотреть или не смотреть - решайте сами.
Кстати, если кто подумал, что я серьезно анализирую, - неа. Я играю.
"Пьяный корабль"В стране бесстрастных рек спускаясь по теченью,
хватился я моих усердных бурлаков:
индейцы ярые избрали их мишенью,
нагими их сковав у радужных столбов.
Есть много кораблей, фламандский хлеб везущих
и хлопок английский, -- но к ним я охладел.
Когда прикончили тех пленников орущих,
открыли реки мне свободнейший удел.
И я, -- который был, зимой недавней, глуше
младенческих мозгов, -- бежал на зов морской,
и полуостровам, оторванным от суши,
не знать таких боев и удали такой.
Был штормом освящен мой водный первопуток.
Средь волн, без устали влачащих жертв своих,
протанцевал и я, как пробка, десять суток,
не помня глупых глаз огней береговых.
Вкусней, чем мальчику плоть яблока сырая,
вошла в еловый трюм зеленая вода,
меня от пятен вин и рвоты очищая
и унося мой руль и якорь навсегда.
И вольно с этих пор купался я в поэме
кишащих звездами лучисто-млечных вод,
где, очарованный и безучастный, время
от времени ко дну утопленник идет,
где, в пламенные дни, лазурь сквозную влаги
окрашивая вдруг, кружатся в забытьи, --
просторней ваших лир, разымчивее браги, --
туманы рыжие и горькие любви.
Я знаю небеса в сполохах, и глубины,
и водоверть, и смерч, покой по вечерам,
рассвет восторженный, как вылет голубиный,
и видел я подчас, что мнится морякам;
я видел низких зорь пятнистые пожары,
в лиловых сгустках туч мистический провал,
как привидения из драмы очень старой,
волнуясь чередой, за валом веял вал,
я видел снежный свет ночей зеленооких,
лобзанья долгие медлительных морей,
и ваш круговорот, неслыханные соки,
и твой цветной огонь, о фосфор-чародей!
По целым месяцам внимал я истерии
скотоподобных волн при взятии скалы,
не думая о том, что светлые Марии
могли бы обуздать бодливые валы.
Уж я ль не приставал к немыслимой Флориде, --
где смешаны цветы с глазами, с пестротой
пантер и тел людских и с радугами, в виде
натянутых вожжей над зеленью морской!
Брожения болот я видел, -- словно мрежи,
где в тине целиком гниет левиафан,
штиль и крушенье волн, когда всю даль прорежет
и опрокинется над бездной ураган.
Серебряные льды, и перламутр, и пламя,
коричневую мель у берегов гнилых,
где змеи тяжкие, едомые клопами,
с деревьев падают смолистых и кривых.
Я б детям показал огнистые созданья
морские, -- золотых, певучих этих рыб.
Прелестной пеною цвели мои блужданья,
мне ветер придавал волшебных крыл изгиб.
Меж полюсов и зон устав бродить без цели,
порой качался я нежнее. Подходил
рой теневых цветов, присоски их желтели,
и я как женщина молящаяся был, --
пока, на палубе колыша нечистоты,
золотоглазых птиц, их клики, кутерьму,
я плыл, и сквозь меня, сквозь хрупкие пролеты,
дремотно пятился утопленник во тьму.
Но я, затерянный в кудрях травы летейской,
я, бурей брошенный в эфир глухонемой,
шатун, чьей скорлупы ни парусник ганзейский,
ни зоркий монитор не сыщет под водой, --
я, вольный и живой, дымно-лиловым мраком
пробивший небеса, кирпичную их высь,
где б высмотрел поэт все, до чего он лаком, --
лазури лишаи и солнечную слизь, --
я, дикою доской в трескучих пятнах ярких
бежавший средь морских изогнутых коньков,
когда дубинами крушило солнце арки
ультрамариновых июльских облаков, --
я, трепетавший так, когда был слышен топот
Мальстромов вдалеке и Бегемотов бег,
паломник в синеве недвижной, -- о, Европа,
твой древний парапет запомнил я навек!
Я видел звездные архипелаги! Земли,
приветные пловцу, и небеса, как бред.
Не там ли, в глубине, в изгнании ты дремлешь,
о, стая райских птиц, о, мощь грядущих лет?
Но, право ж, нету слез. Так безнадежны зори,
так солнце солоно, так тягостна луна.
Любовью горькою меня раздуло море...
Пусть лопнет остов мой! Бери меня, волна!
Из европейских вод мне сладостна была бы
та лужа черная, где детская рука,
средь грустных сумерек, челнок пускает слабый,
напоминающий сквозного мотылька.
О, волны, не могу, исполненный истомы,
пересекать волну купеческих судов,
победно проходить среди знамен и грома
и проплывать вблизи ужасных глаз мостов.
(перевод В.В. Набокова)